Детства моего страна (№27 от 18.07.2012)

Что я делал месяц назад? Тогда был, кажется, очень важный для меня момент. Сутки я возвращаюсь своими извилинами к этому времени, но ничего припомнить не могу. Но вот что было несколько десятков лет тому назад, помню до каждой травинки, до каждого куста лебеды в огороде. Да, это было детство. Но чем объяснить ту невероятно живучую память? Можетф быть, в этом кто-то и что-то знает, но я ничего не ведаю. Помню. И все тут.

«Пряники» росли в переулке

Чувство голода жило во мне всегда. Особенно, когда ложился спать. Сейчас бы ломтик теплого хлебца. Но хлеб был на столе в нашей избе только на Пасху. Родственник из соседней деревни принесет немного муки, из которой пекли настоящий каравай, а еще ели с пылу с жару горячие блины. На этом праздник кончался. Когда он повторится – неизвестно. Утром бабушка Настя устраивала мне завтрак. Она отваривала в мундирах картошку, несколько штук, до осенней копки картофеля было еще далеко. Чистила отваренную картошку своим огромным ногтем на указательном пальце правой руки, складывала картошку рядком на сковородку, посыпала ее крупной солью и ставила в печь. Не к огню, а когда пол был уже подметен почти мокрым помелом. И заслонкой закрывала устье печи. Какое-то время картошка томилась под жарким сводом, покрываясь подрумяненной корочкой, но крупки соли на этой корочке становились еще белее. Выдавала бабушка картошку счетом – три штуки, вечером с работы придут мама и дед, их тоже надо накормить. Я резал картошку ножом по всякому – и крупно, и мелко, но все равно эти кусочки исчезали мгновенно. Все, теперь можно отправляться на улицу. Но я пока далеко не уходил, ложился врастяжку в нашем переулке и собирал пряники с травы-муравы. Как эта трава правильно называлась, я и сейчас не знаю, но на ней, на тонких длинных ветках было много, видимо, травяных семян. Маленькие, кругленькие, в оболочке нежной шкурки, они были нежные и вкусные. Это были наши пряники, пряники первых послевоенных лет.

Топор и молот

Пришел с войны отец, потом пришли двоюродные братья Василий и Михаил. Молодые, бравые, им и лет-то было по двадцать, не более. Недолгое время, погуляв в родной деревне, они взяли курс на завод им. Володарского, в ряды рабочего класса подались. Но почти на каждый выходной, естественно, летом пешком и на попутках тянулись в родное Тургенево. Много они рассказывали о Европе, а Василий даже брал фашистскую столицу, и говорил, всегда делая ударение на первой гласной «е». Но чужая сторона осталась где-то далеко, а тут каждая тропинка еще в детстве исхожена вдоль и поперек, все, как говорится, мило-дорого.

Особенно Тургенево славилось рыбными местами. Это была необъятная волжская пойма, и после весеннего половодья от Волги до села оставались сотни малых и больших озер, в любой кабалдине резвились щуки, красноперка, сазаны, лещи, караси и всякая другая мелочь. К тому времени в доме появились предметы чисто мужского обихода – разные скобы, болты, топор и молоток. Отец с особой прилежностью и любовью делал топорища. Шла на это дело береза. Из полена отец выстругивал фигурное топорище, потом куском стекла зачищал его так, что это изделие лизнуть хотелось. Однажды в топорище оказался какой-то неудобный сучок, на этом месте оно и обломилось. Приехали Михаил с Василием, собрались на рыбалку. Они где-то раздобыли сетку, так называемый рукав. Сетка эта натягивалась на рогульку из хорошей крепкой хворостины, а еще требовалось ботало - хороший шест с набалдашником на конце. Все это можно было подобрать и сделать только в лугах, но голыми руками ничего не сделаешь, нужен топор. Вот с обломком топорища топор и попался братьям под сараем. Берут братаны этот топор, я иду с ними третьим, в помощники. Пошли на Теплый ключ, это недалеко от села, в ключе водились крупные язи. Когда рукав и ботало были готовы, братья решили не таскать с собой культяпый топор и, Василий, не долго думая, лукнул его далеко в кусты. Сердце мое мгновенно сжалось и почти остановилось. Хозяйство наше навсегда лишилось топора, отец еще не знал, что и молоток кто-то стибрил.

Место вдоль Теплого ключа было илистое и топкое. Я стараюсь выбирать твердую землю, слышу только, как братья ликуют, поймав язя. Они кричат, зовут меня, ведь я в рюкзаке ношу пойманную рыбу. Но рыбалка не шла мне в радость, топор с обломанной ручкой заслонил все, и к этому приставал еще и молоток. Недавно на рухнувшем крыльце, выходившим на улицу, я решил порукодельничать, загибал ржавые гвозди. Когда мне это занятие надоело, я спрятал молоток под гнилую ступеньку и отправился купаться на пруд. Все мои манипуляции кто-то видел. Вернувшись с пруда, молотка под ступенькой я не обнаружил.

Вечером братья на бугре под окнами сотворили замечательную уху, но и она не лезла мне в горло. Вскоре отец обнаружил, что в доме ни топора, ни молотка нет. И не будет. Что же было, в конце концов? Конечно, порка. Но братьев я не выдал. Ни с какой стороны этого нельзя было делать. Тут мужики Берлин брали, а я с каким-то топором…

Гарец Гостюни

Помню время, когда мы с отцом из деревни приезжали в город, платили за место за прилавком, и начиналась торговля нашим домашним мясом. Его надо было порубить на мелкие куски. Это делали искусно огромными топорами специальные рубщики. И там, где, допустим, у бычка была хорошая с косточкой мякоть, рубщик небрежно этак отхватывал солидный кусок и бросал его под прилавок. Отец, едва ли не сглатывая слюнку, с тревогой провожал глазами этот шмат мяса. Но на этом открытое грабительсто не кончалось. Рубщик, когда ему вновь под топор попадалось хорошее место на бычке, отхватывал еще один кусок. Отец терпеливо молчал. По-другому тут себя нельзя было вести. Рубщик мог запросто расскандалиться, и вообще бросить неразрубленную тушу на чурбаке.

Но вот какие сцены я наблюдал в детстве на мельнице. Мельница стояла в замечательном месте на луговой речке, и жернова на ней крутились с помощью воды из большой запруды. Сюда приезжали с мешками ржи и пшеницы мужики из соседних деревень и занимали очередь. Из нашей же деревни тащились с тартайками в основном бабы, мужики их из очереди оттирали. Если на таратайке был тяжелый мешок, то возницы оставались возле мельницы ночевать, до деревни обратный путь был далековат, а какие силенки были в женщинах в те послевоенные годы, понятно без пояснений. Главным хозяином на мельнице был некий Гостюня, одна нога у него была прямая, негнущаяся. Говорят, что в 30-годах он упал с церкви, когда с нее снимали кресты и купола. У него в семье было много ребятни, и так как мельница была для него главной кормилицей, то обирал он сельских вдов жестоко. Из каждого мешка муки отсыпал в свой ящик три больших лотка.

Некоторые бабы начинали плакать, и потихоньку роптали, что неплохо наказал его Бог, да, видно, мало, но на их слезы Гостюня не обращал никакого внимания, если же какая-то смелая бабенка вступала с ним в перепалку, он пинал ее мешок своей прямой ногой, и мука высыпалась на пол. Вот тут уж были и возгласы, и слезы, но никто не смел Гостюне перечить. Назывались эти лотки с мукой коротким словом – гарцы, но что за смысл был в этом слове, я не нашел ни в одном словаре. Когда я в нынешние дни узнаю о чем-то подобном, то смотрю на это более или менее спокойно, бывали не такие времена.