ЗНАМЕНИЕ (№31)

Бабушка моя, Настасья Терентьевна, читать не умела, деньги различала по цвету. Но в жизни знала все тропинки и дороги, в любой темени, если говорить образно, выбирала только ту, которая вела к свету, к солнышку.

Родила десять человек детей, восемь из которых не просто выжили, но и выросли, возмужали. Сыновья женились и отделились, дочери вышли замуж. Все жили дружно в пределах одной деревни, занимаясь крестьянским делом. Когда отшумела коллективизация, бабуля моя была еще в силе, сам председатель пришел за ней: «Айда, Настасья, на работу в поле, бери серп, жнитво приспело». «Нет, дорогой мой, я вам восемь человек отдала в колхозию, так что не обессудьте». Дед, Иван Антонович, как вечный пастух, дневал и ночевал возле отары, приходил домой только поужинать да помыться в бане. Младший сын со снохой задарма служили той самой колхозии, а бабушка вела домашнее хозяйство. Кормила семью, живность на дворе, особую заботу проявляя о корове. Когда у нее появлялся теленочек и его, еще по зиме, вносили в избу, бабушка Настасья доставала из мешочков пучок сухой богородской травы и шла окуривать Зорьку. Я, малец, непременно следовал за ней, потому что обряд этот был наполнен каким-то необъяснимым для меня таинством, да и траву-то заготавливал я за селом на песчаных угорьях. Зорька лежала на чистой соломенной подстилке, жевала серку. Я знал, что от Зорьки мы всецело зависим на этой земле (в соседях пала корова, а детей в доме было не счесть, так вопль стоял на всю деревню). Бабушка медленно ходила вокруг Зорьки, травка в блюдце курилась сладковатым пряным дымком, и корова большими темными глазами следила за всем этим действом. Вернее, она не столько следила, сколько слушала. Бабушка напевно читала молитвы, что у нее всегда получалось от души, проникновенно, часто в этих молитвах обращалась к Богу. С Богом она вела постоянный разговор - и когда ложилась спать, и когда рано вставала к печи, и когда бралась за какое-либо дело. Мне казалось, что Бог, хотя и невидимый, где-то рядом, и если совершенно замереть, можно услышать его дыхание. Особенно меня волновали минуты, когда бабушка зажигала в переднем углу перед иконами свечку и вставала на колени перед образами. Маленький язычок огня на свече легонько колыхался, и в этом мерцающем свете лик Христа был для меня живым, и я напряженно вслушивался в слова бабушкиной молитвы. Нет, это была не совсем молитва - в молитве есть своя музыка, стройность, а тут человек на коленях просил у Бога прощенья, плакал. И слова всегда были разные. Но я не мог понять одного: в чем же бабушка провинилась перед Богом? Однажды я спросил ее об этом. В такие моменты бабушка не врала, не могла соврать, поверьте, я это чувствовал всем своим нутром. И бабушка рассказала, что накануне войны поссорилась с сыном и с зятем. Сыну наговорила всяких дерзостей, но он ведь сын все равно простит. А вот зять - человек чужой, со стороны - на всю (как оказалось, короткую) жизнь получил «напутствие»: «Да трясись ты, как осиновый лист». Сын и зять были убиты на фронте.

Каждая хозяйка летом встает рано: надо подоить корову и проводить ее в стадо, приготовить домочадцам нехитрый завтрак. Едва забрезжил июньский рассвет, бабушка уже была на ногах. Копошилась в чулане (так в наших больших рубленых избах называют кухню). Окно в чулане, как правило, у всех выходило к подъемному солнышку, тут летом не надо никакой лампушки. И вдруг в чулане как будто молния полоснула, небольшое пространство заполнилось ярким малиновым светом.

Ошарашенная таким светом, бабушка выбежала на улицу. На улице оказались и соседки. Над Серманом, так назывался наш порядок, висели огненные провода, которые тянулись от огромных огненных столбов, стоявших по обоим концам улицы. Соседка Степанида Софронова упала, как срезанная, на тропу, всхлипывала, крестилась и причитала: «Шабренка, это знамение, быть беде!» Столбы, как ватные, стали медленно оседать, провода упали в пыль дорожной колеи, извиваясь и шипя, как змеи.

В чудо, которое видели женщины нашей улицы, многие не поверили. В большом нашем селе, на других улицах и в переулках, ничего подобного никто не видел. Кто-то из комсомольцев-атеистов объяснил это просто: рехнулись старухи, приняв первые солнечные лучи за светопредставление. В деревне телефона не было, к вечеру прискакал верхом на лошади нарочный, объявил – началась война с немцем. Это было 22 июня 1941 года. Через два дня в сельсовете составили списки отбывающих на фронт. Во все времена, когда ольховские мужики уходили на трудные ратные дела, их провожали всем селом. Поднимались на высокие песчаные угорья, на которых я собирал богородскую траву, здесь и расставались. Прощались. Деревня знала, что учительствующий в школе Петр Иваныч Елисеев – настоящий церковный служитель, пришедший сюда откуда-то издалека в тридцатые годы, когда огнем и мечом рушили Веру. И серманские старухи пришли к нему с просьбой: «Осени, Петр Иваныч, воинов крестом, укрепи в них дух, уж больно переживают мужики, особливо молодые ребята». Батюшка ни о чем не стал говорить, оделся в свои припрятанные церковные одежды и на угорье каждому дал поцеловать крест. И для всех произнес молитву, слова которой призывали к ратному подвигу на поле брани за Отечество.

Бабушка рассказывала, как долго всем селом стояли на угорье, стояли до тех пор, пока вереница ольховских мужиков не скрылась за просторами созревающей ржи.

Купить билеты футбол матч россия украина